Нэркэс ХУББИТДИНОВА

ФОЛЬКЛОРНЫЕ ТРАДИЦИИ В ХИКАЯТЕ "ПОСЛЕДНИЙ ИЗ САРТАЕВА РОДА"

См. ж.-л Ватандаш, Башкортостан, Уфа, № 3, 2005, С. 141-145. Текст в электронном виде предоставлен Муратовым Б.А.

Как известно, на протяжении XIII—XIV веков в судьбах многих народов происходили трагические события — гнёт татаро-монгольских завоевателей, сопровождающийся разрушениями целых государств и порабощением многочисленных народов. В то же время наблюдаются процессы формирования народов и народностей, в том числе башкир, зарождение и развитие языков, литератур и искусств. В частности, в устно-поэтическом творчестве башкир — в легендах и преданиях, в эпосе, а также в шэжэрэ, в исторических летописях, в произведениях изустной литературы — отразились кровавые события борьбы башкирских родов с иноземными захватчиками. Изображаемые в них эпические батыры олицетворяли предводителей войск ("Биксура", "Бошман Кыпсак-батыр", "Акман-Токман" и др.). Особое место среди памятников изустной литературы занимает хикаят "Последний из Сартаева рода".

"Последний из Сартаева рода" — хикаят, во всём своём величии повествующий о смертельно-героическом противостоянии башкирских батыров из рода Сартов иноземцам — многочисленным войскам Аксак-Тимура — Хромого Тимура. Зафиксированный на русском языке текст хикаята принадлежит краеведу М.И.Касьянову (Архив УНЦ РАН: Ф.З, Оп.12. 1935 год). К сожалению, оригинал текста до нас не дошёл. В 70-е годы хикаят был переведён на башкирский язык видным башкирским учёным-фольклористом М.Сагитовым. В последние годы на его сюжет сочинены поэтические дастаны (М.Ямалетдин, А.Сулейманов).

В башкирском народном творчестве одним из популярных является образ "справедливого хана-правителя". По традиции он изображается не только как справедливый и мудрый хан или султан (царь), но и как храбрый и неустрашимый батыр-воин, борющийся против нечести, демонических сил, а в более поздних преданиях, легендах и эпосе — против иноземных захватчиков за свободу и независимость своего народа, родной земли (к примеру, сказки "Кыр-батыр", "Тимур-батыр" или эпосы "Урал-батыр", "Акбузат", "Заятуляк и Хыухылу", "Идукай и Мурадым", "Юлай и Салават" и мн. др.).

Образ Ялык-бия во многом напоминает образ храброго и мудрого батыра — справедливого хана, точнее, бия. Он предстаёт перед нами как самый смелый и находчивый предводитель рода, достойный самого высокого уважения. Он — гордый бий, хозяин рек и ручейков, гор и лесов, где привольно живут его соплеменники; он здесь родился, устраивал набеги — барымту, смело возглавлял, если была нужда, своё многочисленное войско, растил сыновей, воспитывал их в духе настоящих батыров. "Когда родился мой первый сын, мне было столько лет, сколько получится, если четыре умножить ни восемь и прибавить один"[1], говорит он о себе. Гордый, не склонял головы перед ханами и биями, отвечал им как считал нужным, имел свою власть и свой народ:

"Менгу-хан послал свою басму — я вернул.

К ней присовокупил сломанную стрелу с мёртвой мышью.

Посмеялся над ним

(этим Ялык-бий хотел сказать, что, если выступишь против меня войной, то оружие твоё сломается, а сам умрёшь. — Х.Н.).

У меня была своя птица и своя тамга.

Была власть в моих руках.

Был я и аксакалом, и бием".

Ялык-бий—свободолюбивый, привыкший жить привольно башкир. Поэтому тёмным силам, желающим захватить его земли и поработить его народ, он отвечает самоотверженным и героическим сражением. Его воинские качества раскрываются в эпизоде с Тугай-бием:

"Я сделал то, что нужно было сделать.

Я погнал своего коня, я настиг его, я отрезал ему голову!

А потом... я отослал эту голову самому Темиру… ,

Которого за хромую ногу прозвали Аксаком".

Поистине жестокие нравы жестоких времён, когда пролитая кровь жаждет мести! Враги же, в свою очередь, увидев в нём беспощадного мстителя и самотверженного воина, страшились его

"больше, чем уркуян (заяц. — Н.Х.), карагуша!...

Уже при одном упоминании моего имени они начинали дрожать,

Как дрожат глупые маленькие жеребята,

Когда заслышат голос волка",

— говорит он о себе. Следовательно, Ялык-бий — не только "справедливый хан", но и смелый батыр, и воин, обладающий всеми качествами эпического героя.

Согласно фольклорным традициям, в произведениях народного творчества внутренний мир героя, его переживания не занимают значимого места (за исключением таких крупных эпосов, как "Урал-батыр", "Заятуляк и Хыухылыу" или "Идукай и Мурадым", где внутренний мир героев раскрывается посредством монологов, диалогов). Традиционно описывался лишь его внешний облик, его внешние, зримые качества. В этой связи женская красота уподоблялась небесным светилам ("одна часть лица лучится подобно луне, другая — солнцу", "её личико излучает солнечный свет" и т.д.) или драгоценным камням и сокровищам ("когда смеётся, из уст высыпаются жемчуга", "зубы блестят, как жемчуга", "золотые волосы" и мн.др.) или различным птицам ("тело её подобно белому лебедю", "волосы чернее вороньего крыла", "брови вразлёт, как крылья ласточки" и мн. др.).

Какой бы тяжёлый и трагический путь не прошёл Ялык-бий за свою долгую жизнь, какое только горе ему не пришлось пережить, по его воспоминаниям мы видим, что его сердце не очерствело, ему ещё присущи человеческое чувство, умение оценить по достоинству красоту молодой девушки. Речь идёт о девушке по имени Айбикя, которую выбрал бий в жены для своего старшего сына Кармасана:

"Аксакал Кара-абыз имел дочь,

Которая затмевала своей красотой даже летнюю луну.

Волосы чернее, чем крыло кузгуна.

Но цвет её лица не был желтее,

Чем свежий курт из овечьего молока.

И когда смотрела она —

То жар светился в глазах её. Хур-кызы!".

Таким образом, Айбикя, подобно сказочной неземной деве — Хур-кызы, предстаёт перед нами во всей своей природной красоте. Этот сказочный мотив переплетается в хикаяте с индивидуальным началом в творчестве сказителя.

Примечательно, что Кармасан беспрекословно подчинился воле отца и женился на Айбике. Потому что, как говорит сам Ялык-бий, "Он был моим сыном". Эти слова не подлежат обсуждению, так как согласно народному обычаю и морально-этическим принципам сын во всем должен подчиниться "аксакалу" отцу. Этим он выражает свое почтение и уважение. Вот о чём и говорил Ялык-бий.

Вообще, произведение удивляет и восхищает своим искусным образным языком, поэтическими сравнениями. Здесь их можно встретить достаточно часто. Возьмём, к примеру, описание знаменательного вечера после пиршества, устроенного по поводу свадьбы старшего сына. Знаменательного вдвойне, так как это был последний мирный, но полный тревоги вечер накануне великого сражения:

"Настал вечер ...

Где-то звонко доили кобылицу

И трещали в траве зелёные чикыртке (кузнечики. — Н.Х.).

Я встал. Я пошёл.

Всё было спокойно, как нужно.

Я взглянул на небо: там не было туч.

В вышине сверкал Джиди-Юлдуз (Большая Медведица. — Н.Х.),

Который так походит на опрокинутый черпак для кумыса.

Все звёзды его горели, точно дорогие асылташ (драгоценные камни. — Н.Х.),

Что так искусно вправляют в рукоятки клычей (мечи. — Н.Х.)

Чирчикские (г.Чирчик в Средней Азии. — Н.Х.) мастера.

Айе, всё было спокойно вокруг,

Но я что-то ждал, чего-то боялся".

Перед глазами живо встаёт пейзаж тихого вечера в яйляу — в летнике, как постепенно сгущаются сумерки над ним, всё вокруг него замирает, наконец, устанавливается глухая тишина. Но тишина какая-то зловещая и подозрительная. Даже кукушки умолкли в лесу. Этот момент напоминает временное, недолгое затишье перед бурей, перед смертельным ураганом. Чуткий Ялык-бий предчувствует беду — ведь вся природа говорит об этом. И звёзды на небе не зря образно сравниваются им с богато украшенной рукояткой чирчикского меча. Меч олицетворяет собой символ войны, кровавого сражения, наконец, символ смерти. Это не мирное, а холодное, смертоносное оружие. Как говорил великий режиссёр Станиславский о символах в театре, если на стене висит ружьё, то оно должно когда-нибудь выстрелить. И здесь меч имеет скрытый подтекст, намёк на скорый кровавый бой. Так и происходит — предчувствие Ялык-бия не подвело его: вскоре примчался дозорный и доложил ему о том, что

"Темир-хан, чтоб ему ослепнуть,

Надвигается с юга.

Очень много у него сарбазов и барласов…

Их было столько, сколько бывает мух в летний зной".

Как считает вид башкирский литературовед Г.Б.Хусаинов, "такие гиперболизированные сравнения встречаются и в народном творчестве, и в письменной литературе, и даже восточных исторических хрониках о нашествии Хромого Тимура"[2]. Следовательно, и здесь повествователь хикаята, остаётся верен своей индивидуальности — мастерски связывает фольклорные и литературные традиции.

Своеобразие его творческого мастерства проявляется также и в описании полных драматизма эпизодов. Ему нелегко заново переживать кровавое прошлое, унёсшее его близких, односельчан, его народ. При воспоминании страшных минувших дней его мысли путаются, "как мокрые волосы в хвосте паршивого коня". Чтобы особо обратить внимание слушателей, или не выдержав боли потерь, восклицает: "Слушайте все!" или вздыхает от безысходности: "Эх, братья мои!", "Я ходай, дай терпения!", "Ай-хай!", "Абау!".

Структура построения хикаята "Последний из Сартаева рода", записанного М. Касьяновым, весьма своеобразна и специфична. Оно состоит из односоставных простых и сложных предложений, которые часто начинаются с новой строки. Подобная структура оживляет сюжет, придаёт динамичность, экспрессивность его развитию:

"Я расскажу вам о своих детях. Их было двое. Это были сыновья.

Когда родился первый, я дал ему имя Кармасан. Второго же я назвал Чермасаном, в память брата моего отца.

Их нет теперь.

Но имена их выжжены в моём сердце!

Смерть — есть чаша, из которой всё живущее вынуждено пить!" и т.д.[3]

Вся горечь потерь Ялык-бия и драматизм событий давно минувших дней переданы в хикаяте через такие образные описания и философские обобщения. А подобные глубокие и личностные переживания можно передать лишь при помощи поэтических строк. Видимо, поэтому в башкирском народном творчестве произведения подобного содержания можно встретить в жанрах баит, кубаир, хатира, ядкар. Вообще, в народном творчестве для того, чтобы в памяти лучше сохранились те или иные эпические произведения, их заучивали в стихотворной форме. Таким образом, например, могли дойти до наших дней архаические и исторические башкирские народные эпические памятники, как "Урал-батыр", "Акбузат" или "Идукай и Мурадым", а также шэжэрэ Усэрган. В конце шэжэрэ рода Карагай-Кыпсак в этих же целях приводится один из вариантов эпоса "Бабсак-бий".

О традиции поэтизации эпических памятников можно почерпнуть из таких древних письменных памятников, как надгробные письмена на могиле великого тюркского Кагана Культегина. Наследник великого Кагана, обращаясь слушателям, призывает внять событиям прошлого, героическим делам Кагана: "Глядя на него, знайте, тот камень... Эту надпись писавший племянник ero", "Каким образом, тюркский народ объединив, вы должны созидать племенной союз, я здесь высек!... Глядя на него, знайте...". Как и в рассматриваемом хикаяте, в памятнике сначала восхваляются подвиги, совершённые Культегином при жизни, его геройские качества, его подвиги в разные годы жизни. Картина смерти Культегина также полна драматизма:

"Мой младший брат Культегин скончался, я сам запечалился.

Зрячие очи мои словно ослепли, вещий разум мой словно отупел ...".

Если сопоставить хикаят и посвящение Культегину, то вырисовывается следующее. Для них характерно ретроспективное повествование — воспоминание прошлых лет, выражение печали и горя по усопшим, обращение к слушателям или наследникам и т.д. Подобные сходства позволяют предположить, что "Последний из Сартаева рода" первоначально мог быть какой-то частью, осколком некогда бывшего надгробного памятника. Встречающиеся в тексте философские размышления и афоризмы о смысле жизни и смерти также напоминают эпитафические письмена ("Смерть — есть чаша, из которой все живущие вынуждены пить", "Горькое и сладкое узнаёт только отведавший", "Рождённый женщиной ищет женщину, чтобы дать себе подобных").

Интерес представляет и следующий факт. Известный русский учёный-текстолог С.Е. Малов, "переводя рунические надписи, подходил к ним как к прозаическим текстам, не усматривая в них стихотворные строки, поэтому он во многих случаях стремился передать главным образом смысл фразы, упуская из виду структуру текста. Между тем, каждая строка рунических памятников не только наполнена содержанием, она участвует и в построении стихотворной формы".[4] В результате поэтический текст принял вид нерифмованного текста.

В случае с М.Касьяновым дело могло обстоять таким же образом. Переводя или записывая от башкира, не столь хорошо владеющего русским языком (об этом можно судить по сохранившимся в тексте башкирским словам и фразам — "Тынлагыз!", "Этляр", "Булсун шулай!" и мн. др.), он, стараясь сохранить основную мысль и идею хикаята, мог не обратить внимания на его поэтическую структуру. Позже возвращенный на башкирский язык хикаят, где переводчик опять же не учёл всех поэтических особенностей древнего памятника, принял вид прямого перевода с русского текста.

В действительности же, как нам видится, вся глубина горя Ялык-бия, воспоминания о драматических событиях прошлого, сопровождаемые стенаниями и эмоциональными, душевными переживаниями, могут быть переданы лишь в поэтической форме баита или дастана.

Весь драматизм происшедшего в судьбе лирического героя состоит и в том, что он теперь совсем один. Что самое страшное — у него нет наследников, которые могли бы продолжить его род, значит, нет будущего; у него нет своего очага, который согрел бы его и осветил его жилище, а значит, нет просвета в будущем. Там мрак и холод. Но Ялык-бий — воин, который остаётся верен чести воина "яу", что не позволяет ему склонить головы:

"Я — один. Я — последний яу Сартаева рода.

Но знайте:

Я был не последний яу!

Меня прежде называли аксакалом и бием!

Айе.

А теперь я стар. Я умру.

Булсун шулай".

Таким образом, хикаяту "Последний из Сартаева рода" присущи, с одной стороны, поэтические традиции жанра баит или дастан, с другой стороны — древних письменных памятников. Но в любом случае, в хикаяте нашли своё отражение фольклорные мотивы, образы, традиции обрядовой поэзии, фольклорная поэтика, которые мастерски переплетаются с индивидуальным творческим началом автора

См. ж.-л Ватандаш, Башкортостан, Уфа, № 3, 2005, С. 141-145. Текст в электронном виде предоставлен Муратовым Б.А.